Нелли Воскобойник родилась в Тбилиси в 1951 году. По специальности физик. Переехала в Израиль с мужем и двумя детьми в 1990 году. Работает в онкологическом отделении медицинского центра «Адасса». В 2017 году опубликовала книгу рассказов «Очень маленькие трагедии». В 2018 — вторую книгу рассказов «Коробочка монпансье». Публиковалась в «Иерусалимском журнале» и нескольких интернетовских изданиях. Изданы также книги «Вы будете смеяться», Планж, Москва 2019, и «Буквари и антиквары», Время, Москва 2020. Живёт недалеко от Иерусалима в городке Маале-Адумим.
Избранные эссе (из книги «Междуречие»)
О непрочитанных книгах
Возле моей кровати стоит этажерка. Я купила ее несколько лет назад. Специально искала не тумбочку, а легкую, необязательную этажерку. Заплатила столько, что можно было купить вторую кровать. Но зачем мне вторая кровать? Я лучше купила этажерку.
А на ней, естественно, книжка. Для этого этажерка и куплена. Ну и еще кое-что: графин, серебряный стакан, сигара, бронзовый светильник, щипцы с пружиною, будильник и неразрезанный роман. Это в общем виде. А в частных производных — телефон, часы, очки, зарядное устройство, пульт от телевизора и таблетки. В смысле — таблетка Эппл и снотворные тоже, само собой. Но главная там — книжка.
Чтобы удостоиться этого самого почетного места, книжка должна быть очень хорошая. Прекрасная. Желанная.
И вот, допустим, день закончен. Все долги розданы. Кровать приняла меня гостеприимно. Изголовье приятно приподнято, и рука нашарила Книгу. И я читаю: «Сила песенно-анакреонтической «французской» традиции в семантике русского языка…» это очень интересно. Нет, серьезно! Я впитываю каждое предложение, радуюсь пояснениям и примерам и вдруг обнаруживаю, что блудливая левая рука нашарила на этажерке пульт от телевизора, и нажала красную кнопочку. Я еще читаю интересное, а телевизор уже бубнит что-то постылое, которое постепенно отнимает внимание от любимой книжки, и книжка полуприкрыта и заложена на сорок восьмой странице пальцем, а глаза смотрят на экран, и отупение охватывает мою бессмертную душу. В удачном случае неспящее сознание скоро положит этому конец. Пальцы пробегутся по каналам, рассудок выберет тишину, и пульт вернется на этажерку. И книга тоже. А в руках окажется что-нибудь простое и милое. Вроде Монтеня, или Шамфора, или Шалева.
Книга полежит на заветном месте пару месяцев, и, прочитанная до середины, переместится на почетную позицию над письменным столом.
А среди ночи засветится эппловский планшет с каким-нибудь нескучным, но и не совсем простым текстом: Донна Тартт, или, может быть, Сэнсом, или Сара Дюнан. Эти книги точно и скоро будут дочитаны до конца. А те будут укоризненно смотреть на меня с полки. Их там с десяток — Мамардашвили и последние книги Эко, и стихи, которые я люблю, но не плотской любовью, а любовью ума; и Пуанкаре «О науке», и еще кое-что, что даже неловко называть.
Я виновата перед вами, дорогие мои, обманутые и недочитанные до конца! Я легкомысленна и неосновательна. И не последовательна. Простите ли вы меня?
Нужны ли мы нам?
В детстве у меня была назидательная книжка о шведском мальчике Пале, который завидовал своим братьям, ссорился с одноклассниками и сердился на родителей, за то, что они не покупали ему всего того, что он просил. Однажды он проснулся утром и обнаружил, что дома никого нет. Он оделся и вышел из дому. На улицах было пусто. В кондитерских лежали сладости, в магазинах игрушки, о которых он мечтал, на рынке спелые фрукты — он брал все, что ему нравилось, и никто его не останавливал. На проспекте стоял трамвай. Пале сел на место водителя, позвонил в звоночек и сумел стронуть трамвай с остановки. Он ездил по всему городу даже на красный свет и звонил в звонок, когда ему вздумается, и никакой полицейский ему не помешал. Весь день Пале делал только то, что хотел. Вечером усталый он шёл домой и думал, как расскажет братьям обо всем. Но дом был пуст. Он забыл, что остался один на свете. Пале заплакал, но мама не пришла его утешать. И тут маленький социопат понял, что человек не может быть счастлив без семьи, друзей, одноклассников и вообще других людей. А я поняла, что этому паршивцу главное похвастаться, и ему самому ничего не нужно, если он не может этим пощеголять и пофорсить перед теми, у кого этого нет.
Можете не сомневаться, наутро он проснулся, и человечество было на месте. Ко всеобщей радости (Пале и читателей) все это ему приснилось.
Не могу сказать, что я любила эту книжку, но читала несколько раз и, как видите, запомнила на всю жизнь.
К чему я все это вспоминаю?
Меня беспокоит вопрос: писала бы я свои рассказы, если бы никто их не читал? Даже случайный читатель… Ну, например, если бы никто не понимал по-русски. Просыпалась бы во мне эта жгучая потребность соединять слова, припоминать давно исчезнувших людей, оттачивать концовки, выдумывать названия, которые вроде бы и не связаны с текстами, отсекать тусклые прилагательные и добиваться, чтобы каждое предложение имело четкий ритмический рисунок?
Вставлять смешные, хоть и старые анекдоты, зная, что никто не засмеется. Использовать только чуть-чуть переделанные цитаты, в уверенности, что никто их не распознает. Это как готовить сложное блюдо вроде фаршированной рыбы для себя одной. Странно, нет?
К чему украшения, если их никто не видит? Можно, конечно, все это читать самой. Иногда даже приятно. Но сколько же можно стараться для себя? Без похвалы и поощрения. Без странных комментариев, обещающих Царствие Небесное, причем почти немедленно. Без внезапно вспыхивающих после текста острых дискуссий на посторонние темы, в которых автор поста только ошалело вертит головой, пытаясь уследить, о чем так жарко спорят между собой его читатели. Без обязательной реакции верных друзей. Без редкого появления особенных ценителей. Без подписчиков и лайков.
Думаю, так и пересыхают цветущие оазисы в Живом Журнале. Оставленные читателями авторы еще немножко хорохорятся, делают вид, что комментаторы им безразличны, а потом постепенно перестают писать и переключаются на что-то другое. Увлекаются виноделием… или авиамоделированием… или даже начинают читать книги, написанные другими писателями. У судьбы прихотливые пути. От нее не уйдешь.
Подробности
Русский язык богат замечательными прилагательными. Например, «лазурный», «нательный» или «томный». А отглагольные прилагательные какие выразительные! Скажем — «изысканный» или «неувядаемый». А ведь можно еще и суффиксы задействовать — каких только оттенков не передашь — «простоватый» или «высоченный». Мне бы их использовать и радоваться. А вот нет! Я радуюсь, когда удается вытолкнуть как можно больше прилагательных и обойтись без наречий. Ведь — сами посудите — «назло» или «поневоле» — это уже почти сюжет. Слепишь «нательный, простоватый и поневоле» и уже ясно, что бедолага добром не кончит, а помрет, заблудившись, где-нибудь в болоте. Или лихой человек заманит его в глухой угол и тюкнет по макушке оглоблей. И снимет с бесчувственного тела, злодей, серебряный крестик, матушкин подарок.
А если «лазурный» и «томный», они непременно притянут и «кисейный» и «рассеянно», и получится институтка. Опытом еще невинная, но в душе, унаследованной от распутной бабки, коварная соблазнительница. Приманит она, приманит, помяните мое слово, гимназиста выпускного класса. Он и экзаменов-то сдать не сумеет. Пойдет на войну вольноопределяющимся и сгинет безвестно на Гнилой Липе. Чего хорошего? Читатель понурится — а корень зла в слове «томный». Нечего было его употреблять. Глядишь, парень стал бы инженером, да и уехал в Филадельфию.
Прилагательные эти и наречия — самая погибель. В них зернышки сюжетов, посеянных предыдущими поколениями писателей. Закравшись в текст, они меняют замысел и выводят на чувства и отношения, которых мне самой не придумать никогда.
Оттого я использую только слова строго необходимые. Без которых предложение не устоит. Вроде: «Гера готовила салат из маслин, лука и грибов». Подлежащее, сказуемое и дополнение. Да и то! Стоило назвать ее Герой, как сюжет покатился сам по себе по какой-то силовой линии, а я только глазами хлопала, пока Зевс едва не изничтожил вселенную. Еле спаслись…
Цель творчества
На днях один маститый литератор, осердясь на меня, сказал: «Молодые писатели так себя не ведут!»
Я молодой писатель. Это надо усвоить. Мне пока не удается, но через пару лет (а я все еще буду молодым писателем), надеюсь, привыкну.
Проблема в том, что пока я стану писателем среднего возраста, моя могила на кладбище «Гора отдохновения» уже лишится мелких знаков внимания, которые близкие оказывают покойному в первые годы.
Поэтому начинающие филологи, нуждающиеся в том, чтобы уточнить подробности моего мировоззрения и происхождение особенностей художественного стиля, не смогут быть приглашенными в мое шале. Я не буду встречаться с ними за завтраком и в легкой застольной беседе не сумею раскрыть им секреты своей прозы. С печалью думаю об этих легко смущающихся девушках и молодых людях со следами юношеских прыщей на вдохновенных лицах. Их диссертации могут остаться незаконченными. Суровые научные руководители заявят, что один только анализ текстов, не подкрепленный иными фактами, оставляет их работы незавершенными; и бедняги станут корпеть над надоевшей темой до того самого возраста, в котором я стала молодым писателем. Чтобы предотвратить эти несчастья, я напишу то, что могла бы сказать им за завтраком. Они, правда, останутся без горячего бутерброда с папоротником и грибами, яйца отварного с майонезом и чаю с лимоном. Не видать им шарлотки и даже простой творожной запеканки. Но диссертации будут защищены.
Так вот, дорогие мои! Те ошибки, которые вы нашли в моих книгах, оказались в них не случайно. Я отлично знаю, что чугун не ковкий металл и подлежит отливке, однако выражение «кованные чугунные ворота» так хорошо и ритмически, и фонетически, что истине пришлось посторониться и закрыть лицо плащом. На каждой странице вы найдете фактическую неточность. Возможно, какая-то из них проникла в текст по моему невежеству, но большинство попало туда, оказавшись жертвами моей слабости к словам и звонким словосочетаниям. Не верьте и моим топонимам. Ради красного словца я с легкостью переделаю Лигурию в Ломбардию. Перенесу Нагорную проповедь из Галилеи в Гефсиманский сад и назову шлюз водосбросом. И чужую цитату использую без кавычек не потому, что собираюсь присвоить несколько строчек Бродского или Гумилева, или целую строфу Пушкина. Просто я считаю, что читатель не нуждается в специальных типографских ухищрениях, чтобы узнать хорошо знакомые слова Великих. Вообще терпеть не могу кавычек. И уж, тем более, глупо бы было наглядно демонстрировать, какое слово употреблено в переносном, а то и противоположном его естеству смысле. Уж если это не явствует из окружающего текста, то пара кавычек мало чего добавят случайному читателю, который совсем не понимает, о чем идёт речь. Я редко использую тяжёлые орудия сарказма. Но читатель, у которого нет органа, распознающего лёгкую насмешливость, зря потратит время на мои необязательные рассказы.
И названия этих рассказов навевают воспоминания о других книгах, фильмах и пьесах. Ничего страшного, если сюжет рассказа лежит в стороне от ассоциаций, вызванных эпигонским названием. Это просто звоночек, чтобы напомнить: мы с вами из одной эпохи. Помним одни и те же романы, стихи, мультики, марши и гимны. Коротко говоря: мы с вами одной крови — вы и я.
Что написано пером
Один из моих внуков отличается удивительным упрямством. Даже для нынешней либеральной системы воспитания, когда детям разрешается все на свете. Нельзя только отстегивать ремень, которым они привязаны к своему креслицу в машине. А все остальное, в принципе, не страшно. Можно… Так вот и на их фоне он — упрямец.
Поэтому шоколад в доме должен быть невидимым.
А я легкомысленно купила шоколадный творог и была намерена намазать ему на булочку. Он сказал, что булочка тут лишняя, он просто съест заманчивую шоколадного вида глянцевую субстанцию ложкой. Я ужаснулась. Мы долго пререкались, пока я не показала ему картинку на крышечке. Там была корова, которая ела булочку с намазанным на нее содержимым баночки, держа ее правым передним копытом. Ребенок призадумался. Я развивала успех. Тыкала в картинку и говорила: «Ты видишь? Видишь??». Он со мной согласился. Поужинал, почистил зубы, и размышлял, укладываясь спать: «Это надо намазывать».
И что же его убедило? Указание было написано. Не важно — клинописью на глиняной табличке, иероглифами на папирусе, готическими буквами на пергаменте, типографским шрифтом на бумаге или картинкой на крышечке упаковки с творогом. У нас есть инстинктивное, чуть ли не врожденное уважение к написанному тексту. А особенно к напечатанному.
Для интеллектуала имеет значение, где написано. Для него — одно дело информация из «Электродинамики сплошных сред» Ландау и Лифшица, а другое из «Краткого курса ВКПб» И.В. Сталина. Собственно, так они и стали интеллектуалами. Когда научились критиковать достоверность написанного. А рядовой человек напечатанное воспринимает как доказанное. Самим фактом типографского вмешательства. Написано в газете: «Британские ученые открыли, как можно приостановить старение». И читатель знает, что этот этап развития у человечества уже позади. Написано «пищевые добавки являются страшным ядом, отравляющим организм». И принято, как истина в последней инстанции. Складывая газету, человек не обеспокоен мыслью: «Отчего это люди, питающиеся исключительно органическими кокосами и сорговыми лепешками, живут до сорока лет, а пожирающие гамбургеры с чипсами, запитые кока-колой, до восьмидесяти?». Не подлежит толкованию, ибо напечатано.
Написано: «Жена премьер-министра наняла на должности уборщиц поварих» и это сообщение важно и необходимо к усвоению как «Слушай, Израиль, господь Бог наш есть господь единый».
Не подумайте, ради Бога, что я знаю что-нибудь хорошее о пищевых добавках или об обслуживающем персонале семейства премьер-министра. Ничего не знаю, и знать не желаю! Газет много лет не читаю и абсолютной истиной, не подлежащей никаким поправкам, считаю только это:
В ночном саду под гроздью зреющего манго
Максимильян танцует то, что станет танго.
Тень возвращается подобьем бумеранга,
температура, как под мышкой, тридцать шесть.
Мелькает белая жилетная подкладка.
Мулатка тает от любви, как шоколадка,
в мужском объятии посапывая сладко.
Где надо — гладко, где надо — шерсть
О чтении
Первой книгой, которую я прочла, когда буквы перед глазами превратились в слова, имеющие смысл и цепляющиеся друг за друга — была тоненькая детская сказка «Зой и Зоя». Там рассказывалось о двух весенних лучиках, которые спускаются на землю и оживляют природу. Мне было чуть меньше пяти. Потом я читала непрерывно. Занятно, что самое острое литературное переживание моей жизни произошло в школе, на уроке русского языка. Во втором, кажется, классе, первого сентября, перелистывая новенькую «Родную речь», я увидела шесть строк. Там было написано:
Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.
Картинка была абсолютно четкой. Я уже видела ее, когда мама возила нас с братом в Бакуриани. Но не это поразило меня особенно сильно. Невыносимый восторг вызвало слово ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ, так свободно, уверенно и вольно расположившееся во второй строке. Я тогда в первый раз и навсегда поняла, что стихотворение — это то, что нельзя пересказать другими словами. Дальше накатили Андерсен, с его первыми печалями, Чук и Гек, разноцветные томики библиотеки приключений с золотыми пальмами и шпагами на корешках, мушкетеры, капитан Блад — «лично я имею честь быть ирландцем», океаны романтики, безграничная преданность, беспредельная любовь, непонятные слова и целые страницы, в которых происходили необъяснимые, но нисколько не мешавшие моему удовольствию события. Радость чтения частенько требует участия третьего лица: нам с книгой так хорошо, что хочется поделиться еще с кем-нибудь, кто может понять мой восторг. Отлично помню, как криком призвала папу послушать замечательные строчки:
Ленивый муж своею старой лейкой
В час утренний не орошал его;
Он как отец с невинной жил еврейкой,
Ее кормил — и больше ничего.
Мне ужасно понравилась цезура после слов «её кормил». Читатель понял, что я добралась до «Гавриилиады». И папа тоже понял. Он выслушал, не выказал никаких эмоций, а только вздохнул и посоветовал заняться уроками.
Глава в трех мушкетерах, где миледи принимает д’Артаньяна вместо графа де Варда («Ночью все кошки серы») тоже содержала необъяснимые несообразности — например, с какой стати миледи принимала возлюбленного в ночной рубашке? Ведь выслушивать признания и даже дарить поцелуй любви, можно было и в парадном платье. И даже куда удобней!
В следующем году, в детском санатории в Цхалтубо, куда я попала из-за участившейся ломоты в коленках, старшая девочка просветила нас, девочек помладше. Ужас от отвратительной механики любви улегся за несколько месяцев, и литература повернулась ко мне еще одной гранью. Пестрые рассказы Элиана, «Декамерон» и всякие грубые французские фаблио стали интересовать меня чрезвычайно. Оставляя, однако, место для Зощенко, Бабеля, Олеши, Катаева и Каверина. И конечно, чуть ли не в первую голову, для Козьмы Пруткова, Ильфа и Петрова, и Гашека. Когда я кончала школу, опубликовали ВСЕ. Булгакова, Гумилева, Ахматову (я на правую руку надела перчатку с левой руки — сердце замирает от волнения).
Не помню, чтобы мои литературные пристрастия изменились за последние полвека. Я по-прежнему люблю Маршака и старинные баллады (ночь была и было темно — ночью с войны вернулся Рено). По-прежнему испытываю нежность к книгам Стругацких — даже самым простодушным из них, от которых авторы давно и со стыдом отреклись. Я только научилась извлекать удовольствие из «неприятного».
Приучали меня к этому Кафка и Набоков, и Умберто Эко. Некоторая читательская изощренность требуется, чтобы прочесть и полюбоваться «Островом Накануне». Ну, что же, за длинную, наполненную книгами жизнь, ее можно приобрести.
Горенштейн, Шишкин, Иличевский — это не легкое чтение. Чтобы отдохнуть и вернуть себе душевное равновесие, я читаю Монтеня, «Записи и выписки» Гаспарова, «Инструмент языка» Водолазкина и «Повести Белкина». (Моя бабушка добавила бы «не будь рядом помянуто»).
О письмах
В моем детстве все писали письма. У бабушки был неровный почерк домохозяйки, проучившейся только три года в церковно-приходской школе. К тому же она делала ошибки, которых стеснялась, но письма писала регулярно. Младшему сыну, который жил в Хабаровске, своим двоюродным сестрам, родне мужа. Те письма имели особый этикет. Описывались здоровье и погода, успехи детей — кто перешел в какой класс, ремонты, если случались. Упоминались общие знакомые. Писали, кто вышел замуж, кто родился, кто умер. Почта работала неважно и ответ приходил через месяц — полтора. Конверты лежали вместе с кипой газет у нас на крыльце — почтальон оставлял почту на маленькой скамеечке, которая там стояла, кажется, специально для этого. На кипе газет: «Известия», «Заря Востока», «Комсомольская Правда», «Пионерская Правда», «Литературная газета», в удачные дни лежали журналы «Техника Молодежи», «Знание — Сила», «Новый Мир», «Здоровье», «Наука и Жизнь» или «Мурзилка». А в счастливые дни сверху красовался голубой конверт с маркой. Тётя Анюта сообщала, что дочка Броня закончила школу с золотой медалью и поступила в университет на физический факультет. Или дядя Коля писал, что развелся с женой, а сын его остался с матерью, и с отцом разговаривать не хочет.
Иногда приходили телеграммы: «Встречайте четырнадцатого, второй платформы»
Потом появились фототелеграммы. Покупаешь бланк и бисерным почерком пишешь и каким поездом приедешь, и что привезешь в подарок, и приветы родне. Можно даже нарисовать очень маленькую рожицу или цветочек.
Потом телеграммы ушли в прошлое. Появились вызовы на междугородний телефон. В четверг в 17-25 разговор с Ленинградом. Приходишь на почтамт — металлический голос:
— «Горький, Горький — седьмая кабина» — и ты говоришь с родным человеком, слышишь его, можешь на месте задать десяток бестолковых вопросов, а потом дома рассказывать: «Не поверите — как будто в соседней комнате сидел!».
Потом междугородний телефон стал доступен дома. Разговор по талончику или по заказу.
А дальше — дальше все знают. СМС родился и уже умер. По СМС получаю одну рекламу. Живая, важная информация по вотс-ап, и-мейл и в мессенджере. Главные вопросы в чате. Теперь уже сообщают не про то, что дочка поступила в университет, а как вели себя в детском саду внучатые племянники. Все одинаково важно! Знаю, что сегодня в Вятке потеплело и лужи, в Франкфурте-на-Одере автобус опаздывает уже на семь минут (дывись!), а в Стратфорде-на-Эйвоне в сквере проходит демонстрация шекспироведов. Протестуют против плохих переводов. Фотография отличного качества прилагается.
Кто из вас ночью не нашаривает телефон и очки, и не смотрит, нет ли нового важного письма в личке — может немедленно плюнуть мне в глаза. Хоть бы и в смеске.
Откуда взяться?
Я уже прожила жизнь, но в ней так и не случилось ничего интересного. Как писать роман, если мой собственный жизненный опыт ничтожен?
В детстве меня не запирали в темном чулане с мышами и не одевали как куклу. Не принуждали заниматься тем, что я ненавижу (если исключить редкое мытье посуды) и не мешали читать то, что мне интересно. Не наказывали за двойки, правда я их никогда и не получала.
Я поступила на тот факультет, на который хотела и не проявила ни малейших признаков гениальности. Не победила на международном конкурсе молодых скрипачей, и вообще не умею играть на скрипке. Не сломала позвоночник, упав с лошади во время тренировки, потому что инстинктивно всегда старалась держаться подальше от крупных животных.
Я не совершала длинных увлекательных путешествий, не попадала в бурю, не терялась в степи, не слышала вой волков и не болела холерой. Однажды я, правда, плавала на гондоле, но гондольер молодой не пожелал обратить внимание на взор, мой полный огня, потому что у него было еще пять туристов и в Риальто меня не повез, а вернул обратно на пристань, где меня дожидался муж, не захотевший потратить тридцать евро за полчаса качки под моросящим дождиком.
Мой жених не бросил меня, увлекшись моей лучшей подругой. И я никогда не имела любовника. От этого не сумела родить внебрачного ребенка и его не увозили от меня к неизвестной кормилице, а я не простирала руки вслед мчащейся прочь карете. Муж не бил меня и не осыпал драгоценностями, а исправно ходил на базар и благодарил за вкусную стряпню.
Сын наш не стал малолетним преступником или хотя бы алкоголиком, а дочь не продавала себя за порцию героина. Напротив — мой сын одаренный инженер, а дочь доктор биохимии.
Эмиграция далась мне легко — никто никогда не назвал меня «вонючая русская», не пытался полонить в сексуальное рабство или заставить работать бесплатно. Вопреки предостережениям прессы меня взяли на те курсы, куда я пожелала поступить, а потом на ту работу, которую я хотела получить.
Когда я начала писать рассказы, ни одна живая душа не позавидовала моему литературному дарованию и не попыталась заступить мне дорогу. Наоборот! Те, от кого это зависело, помогали мне изо всех сил.
Я не пережила клинической смерти и не видела свет в конце туннеля. Не сомневаюсь, что это случится, но описать уже не смогу.
Важный для меня человек упорно повторяет, что писать рассказы — это леность ума и души. Писать надо романы. Но что делать? — жизнь не дает материала.
Так что остаётся или лениться умом, или вообще завязать с текстами и научиться вязать крючком.
Безвозвратно
Слова закончились совершенно неожиданно. Осталось немного притяжательных местоимений, несколько звонких наречий, вроде «безвозвратно» и «взаимно» и десятка два глаголов и отглагольных прилагательных. И все какие-то болезненные, вроде «раненый», «ломаный». Существительных вообще почти нет. Только на донышке слипшаяся низкосортная залежь «керлинг», «серфинг», «допинг» … будь я хоть Лев Толстой, из этого ничего не слепишь.
А писать хочется о грустном… хочется рассказик в Бунинском стиле о женщине по имени Берта, которая в детстве слушалась маму, папу и бабушку, потом воспитательницу в детском саду. В школе слушалась учителей и старшую пионервожатую. Потом была исполнительным работником, надежной женой и преданной матерью. Потом стала верной вдовой. А потом поняла, что жизнь безвозвратно кончается и уже ничего не случится, и даже похороны ее будут скучными и правильными как заседание Совета Дружины.
От прожитых шестидесяти лет не осталось ничего, кроме старательно выполненных долгов. И за мытьем посуды Берта стала выдумывать себе новую биографию. Не случившихся любовников, прыжки с парашютом, КСПшные фестивали на лесной поляне, похмелья после бурных ночей на вечеринках у художников андерграунда; дайвинг в Бермудском треугольнике; большой слалом в Альпах. Потом экспедицию по притокам Амазонки к племени индейцев, незнакомых с цивилизацией. Любовь к жрецу, секс у костра под барабанчики, задающие жрецу ритм, и татуировку вокруг пупка, подтверждающую, что племя по итогам визита нашло ее удовлетворительной.
Теперь к своему шестидесятилетию она была бы не вдовой, а матерью-одиночкой нескольких разноцветных детей, которые к этому времени уже бы давно были женаты и имели своих детей. И сегодня она бы ждала их к обеду и поглядывала за пирогом в духовке точно так же, как делает это сейчас.
— Но была бы наколка вокруг пупка! — напомнила себе Берта.
— И столько хлопот ради этой татуировки, которую все равно никто не видит? — раздраженно спросил здравый смысл. — Ты можешь сделать точно такую же у метро за пять тысяч рублей.
— Возможно, кроме татуировки у меня теперь были бы еще несколько шрамов от заживших переломов и тропическая лихорадка, — неуверенно сказала Берта. Но — ладно — обойдусь! Надо еще пересыпать клубнику сахаром — малыши любят, чтобы клубника пустила сок…
Хорошо, что слов осталось так мало, а то я могла бы написать еще множество глупостей…
О сквернословии
Расскажу старый, всем известный анекдот. Маленький мальчик, играя с плюшевым мишкой, употребляет чудовищно нецензурное ругательство. Родители в панике стараются выяснить, где он его слышал. В детском саду строгая чопорная воспитательница — совершенно исключено. Все нянечки исключительно благонадежны. Повариха благовоспитанна, как герцогиня. Наконец начинают думать о малярах, которые делают в садике ремонт. Маляры ничего такого не припоминают. Вдруг один хлопает себя по лбу: «Слушай, Степа! А помнишь, я на днях, стоя на лестнице, случайно вылил тебе на голову ведро краски? Ты еще тогда сказал: «Вася, ты не прав!».
Вот спрашивается — отчего нам так смешно? Отчего маляр, которому вылили на голову ведро краски, не может молча утереться? Отчего, обозвав шофера, окатившего вас водой из лужи, заблудшей женщиной, или припомнив небывалый акт сожительства с его матерью, обрызганный находит некоторое утешение? Меня очень занимает и то, что любому предмету, событию или даже международному договору легко присвоить прилагательное, означающее то же, что торжественное и редко употребимое слово «фаллический». Причем, под настроение, если субъект речи относится к чему-нибудь неодобрительно, это прилагательное применимо в русском языке абсолютно ко всему. Например, … программа; … концепция или даже … аллитерация. По-видимому, говорящий при этом испытывает некоторое облегчение, и недостатки обсуждаемого объекта (а в отдельных случаях и субъекта) кажутся более выносимыми. Другое дело, если вышеописанный объект вызывает раздражение — в этом случае синоним слова «фаллический» окажется явно недостаточным. Такой предмет будет представлен жертвой сексуального надругательства, например, подвергшийся нежелательному половому контакту ледокол или попавший в аналогичную переделку несобственный интеграл…
Еще одно всенародно любимое слово, приложимое к любому существительному — одушевленному и неодушевленному, а также используемое в качестве междометия, приятно иллюстрируется коротким анекдотом:
«Вы отдаетесь по любви или за деньги? — Конечно, по любви! Разве десять рублей — это деньги??».
Приведенный краткий очерк труднообъяснимых, но абсолютно понятных общеупотребимых русских выражений, логично завершить емким словом, обозначающим внезапный и бесславный конец какого-нибудь начинания, а то и вообще всего на свете. Оно придает повествованию эсхатологический оттенок и служит предупреждением о событии, которое нельзя предотвратить, но можно предвидеть. В последние годы это слово стало неотъемлемым элементом любого политического прогноза на всех континентах и без всякого ограничения общности
Книги
Некоторые из моих друзей сказали, что не покупают мои книги, потому что совершенно отвыкли читать на бумаге. Читалка во много раз удобнее: не надо включать свет и будить жену, шрифт можно сделать достаточно крупным для любого зрения, электронные книги дешевы, а то и вообще бесплатны, за ними никуда не надо идти, они не занимают места, не пылятся, не рвутся, их не надо разыскивать в своей библиотеке, обшаривая шкаф за шкафом, и если захочется найти в книге нужное место, не надо часами шелестеть страницами. Нажимаешь «find» и то, что ищешь, перед глазами.
Они правы, конечно, мои современные друзья. Я и сама так думаю… А тут как раз у меня развалился один из старых книжных шкафов. Собственно, он был румынским уже когда мы его покупали в одна тысяча девятьсот восемьдесят девятом году. Но в сравнении с изделиями Батумской мебельной фабрики, все же импортным. Мы переехали жить в Израиль, а его отправили из Тбилиси поездом, а потом морем малой скоростью в Ашдод. Потом мы его много раз загружали книгами в каждом городе, где нам доводилось жить, а потом разбирали и перевозили в новое место. Постепенно у него сломались все ключи, и мы в замочные скважины приспособили мебельные ручки. Потом стали ломаться пластмассовые шпеньки, на которых держались полки, и мои мужчины вытачивали что-то взамен из кусочков твердого дерева. Потом одна полка прогнулась под тяжестью книг так сильно, что соскользнула со своих опор и упала на книги, стоящие на нижней полке. Пришлось вставлять подпорки, переворачивать перетрудившуюся доску горбом вверх и переставить часть книг в другие шкафы. С годами дерево так деформировалось, что ящики перестали выдвигаться, да и дверцы, если с трудом удавалось открыть, то уж потом закрыть — ни в какую. И я купила новый книжный шкаф. И стала разбирать горы книг, вынутые из развалин прежнего шкафа, чтобы заложить их в новый. Тут меня ждали неожиданности. Оказалась, что я несправедлива и пристрастна. «Повесть о Гэндзи» и «Записки у изголовья» получили множество знаков любви и привязанности. Они оказались на самом видном месте, в окружении самых красивых и благородных соседей вроде классических китайских романов и «Повести о прекрасной Отикубо». А Дафна Дю Морье без объяснения причин и обвинительного заключения была запихана с глаз подальше во второй ряд с другими отверженными. Роуальд Даль не по заслугам, а по моей протекции стоит в первом ряду возле Торнтона Уайлдера и Эрскина Колдуэлла, а Жорж Занд и Томас Вульф оказались сзади, хоть и на полке, к которой можно подобраться, не взбираясь на стул. Одни книги я не могла выпустить из рук, лаская их корешки и подклеивая в меру своей криворукости их суперобложки. А другие прямиком угодили в картонку, которую вынесу на всеобщее обозрение к русскому магазину. Причем там и роскошные иллюстрированные тома о тайных злодействах КГБ и такие же жизнеописания известных артистов, и даже — простите меня — книги Залыгина и Тендрякова. Вплоть до Коротича. Не говоря уж о Марининой и Донцовой в оптовых количествах. Выбрасывая всякую мелкоформатную детективную лабуду, наткнулась на крошечную книгу Дины Рубиной «Иерусалимцы». И зачиталась, само-собой.
Вот что я скажу вам о книгах: они прожили с нами жизнь. Они не только вместилища текстов, но и свидетели нашей истории. Я помню не только их сюжеты, но и как читала, волновалась, прятала их на пюпитре за нотами, рассчитывая, когда мама выйдет, продолжать бренчать гаммы, читая «Сирано де Бержерака» или «Графа Монте-Кристо». После фотографий — они самые интимные и человечные свидетели нашего прошлого и настоящего, которое стремительно становится прошлым. И если когда-нибудь, не дай Бог, наша цивилизация даст трещину и в розетках не окажется электричества, я смогу затеплить лучину и в ее свете почитать перед сном «Опыты» Монтеня. А те, кто полностью полагаются на гаджеты, придут ко мне просить что-нибудь почитать. И я им не откажу.
